Молодые годы короля Генриха IV

Оглавление

— Благодарю тебя. Но…

— Нет, мы не бежим, ты не бежишь. Дай мне сказать, Генрих, возлюбленный мойповелитель. Ведь мы не бежим, мы выполняем важнейшее поручение. Сам Колиньиэтого требует, ради успеха нашего дела.

В своем страхе за Генриха она все это придумала. Находившееся в комнатетретье лицо готово было издать недоверчивое мычанье, может быть, дажесвистнуть: она вовремя остановила его властным взглядом. И он повиновался, онпромолчал. Король спросил:

— А ты как думаешь, Агриппа?

И поэт ответил:

— Я думаю, что любовь прекрасной принцессы — это драгоценнейшее сокровище насвете.

«Но честь выше любви, — сейчас же слышит Генрих ответ своей воспитанной встрогости души. — И религия выше».

Он тут же добавляет:

— Все зависит от адмирала, пусть сам повторит мне свое поручение.

— Так и будет, — кивает прекрасная принцесса, но про себя она твердо решила:не допускать до объяснения со старым еретиком. Она ведь в совершенстве владееттем искусством, каким можно удержать подле себя своего возлюбленного повелителядо того часа, пока они не укатят в дорожной карете и все останется позади.Агриппа д’Обинье наконец подчиняется данному ею знаку и уходит. И тотчас оба,задыхаясь от нетерпения, открывают друг другу объятия.

С опозданием явились они сегодня к праздничному столу; а следовало имприбыть точно в три — раньше своих гостей, которых они должны были принимать,ибо этот обед давал во дворце герцога Анжуйского король Наваррский. Они жеприсоединились к обществу, когда оно было уже возбуждено; увидев их, оно сновапритихло. В течение трех-четырех часов гости ели и пили — мясо всевозможныхживотных, вина всех лоз; но настроение не менялось. Пока речь шла обо всякомвздоре, шумные разговоры не прекращались; однако при малейшем намеке напроисходившие в городе события или многозначительном взгляде те, кто был умен иосторожен, умолкали. Кроме того, присутствующие пересчитывали друг друга — ещеодно из тех занятий, которым они предавалась тайком. Оказалось, что первыйдворянин де Миоссен лежит в постели: он будто бы мучится коликами в животе.Нескольких дворян-протестантов так и не удалось найти, — вероятно, они спешнопокинули Париж.

— Все это знаменательно, — обратился сидевший в конце стола дю Барта к дюПлесси-Морнею. — Но наиболее удивительно непонятное терпение и миролюбие тех,кто еще остался. Третий вечер продолжается брачный пир, и мне кажется, этинесчастные совсем обессилели, они уже не в состоянии вскочить со своих мест,поделиться на две враждебные кучки и откровенно обменяться угрозами. Дажененависть успела уснуть в иных душах или, готовая к прыжку, притаилась в самойглубине.

Морней сказал в ответ:

— Мы все еще не решаемся превратить эту страну и это королевство в кровавуюпадаль, которую будут грызть все хищники земли! Готы подхватят то, чемпренебрегут гунны, а вандалы — то, что не дожрут готы.

Так говорил добродетельный Морней, доводя, как обычно, свои мысли докрайности. А кругом люди все еще пересчитывали друг друга. Не хватало икое-кого из католиков, в том числе капитана де Нансея. По слухам, он был занятв Лувре, чем — неизвестно, вернее, об этом не говорили. Отсутствовал такженекий господин де Моревер. Многие вспоминали его необыкновенно острый нос иглаза, поставленные почти рядом.

— Вот пес! — воскликнул герцог Гиз с благородным негодованием. — Я жевытащил его из-под своей кровати! Он уверял, будто хотел просить меня окакой-то милости; но кинжал, который оказался при нем, что-то мало имеет общегос милостями.

Возмущенный Гиз сказал все это настолько громко, что Карл Девятый и ГенрихНаваррский, сидевшие друг против друга и неподалеку от него, легко могли бы егоуслышать. Однако Карл сам вел себя слишком шумно. То обстоятельство, что онвзял верх над мадам Екатериной, — Карл счел это самостоятельно одержаннойпобедой — совсем вскружило ему голову.

— Наварра, — заявил он, — здесь не место говорить о таких вещах, но ты итвоя милая должны поставить за меня толстенную свечу; ведь я твой заступник.Без меня твоя жизнь гроша бы теперь не стоила. Я ведь друг тебе, Наварра.

Сестра приказала налить ему вина, чтобы он замолчал. Иначе он еще всемразболтает, что она и ее муж сегодня вечером уезжают в Англию! Но стакан винанавел его на разговор о своей необычайной любви к Колиньи и восхищении своимвторым отцом — вернейшим из его подданных и лучшим из его слуг. Послушатькороля Франции, так выходило, будто мир между партиями уже подписан и прошлоепозабыто.

Дю Барта на своем конце стола сказал:

— Господин адмирал тоже так считает, несмотря на все полученные импредостережения. Но его взгляд разделяет только Карл Девятый. И это менятревожит. Тот, кто вдруг, без видимой причины, перестает замечать людскуюслепоту и злобу, подвергает себя большим опасностям, вернее, он над собой ужепоставил крест.

Дю Плесси-Морней ответил:

— Друг мой, если бы в эту минуту сюда явился Иисус, с которой из двух партийон сел бы за стол? Он не смог бы выбрать, ибо одни жаждут зла не меньше, чемдругие, и в сердцах не осталось даже искорки любви — ни у нас, ни у них.Признаюсь, я опасаюсь даже самого себя, ибо и меня тянет на резню.

— Мы знаем тебя, Филипп. Ты любишь крайности только в мыслях.

— Крайности существуют в мире еще до того, как они рождаются в моем уме. Аты считаешь, дю Барта, здесь можно сохранить здравый рассудок? Что касаетсяменя, то я намерен отдаться воле морских ветров, и если я утону — пусть, ибо взамке Лувр назревает кое-что похуже.

— Ты едешь на корабле?

— Да, в Англию, выжимать деньги из Елизаветы. — Его высоколобое сократовское