Молодые годы короля Генриха IV

Оглавление

105

отразил блеск ее металлических шагов. Уже видны были только затухающие вспышкидрагоценностей. Последней мелькнула искра короны. И — все поглотила темнота.Занавес опустился. Королева исчезла и уже не появлялась; это зрелище могло бытьпонято символически, как и вся феерия. Но незримая и хитрая устроительницаблистательного представления, сидевшая в своей тихой комнате и двигавшая оттудаего пружинами, рассчитывала, и не без основания, на то, что все этовеликолепие, несомненно, произведет нужное впечатление. Кому же из зрителейугасание этого блеска, поглощенного мраком, представилось прообразом заката игибели? Да столь неприлично озлобленному человеку, каким был дю Барта; переживвсе ужасы Варфоломеевской ночи, он еще меньше прощал людям их притязаниеуподобиться богу. Дю Барта не одобрил участия эрцгерцогини в процессии; онпроговорил во всеуслышание:

Вначале не было пространства и светил.
Был только бог один, он все в себе таил,
Могучий, благостный, неведомый и вечный,
Исполнен мудрости великой, бесконечной,
Весь — дух, сияние и свет.

Однако этот христианин вызвал всеобщее раздражение, его довольно грубо совсех сторон толкали и требовали, чтобы он угомонился. Он почти единственный,кто уцелел после великой «уборки», да еще лезет со своим богом, который уж,конечно, не ходит в золотых башмаках. Французский же двор, наоборот, видел вблестящем идоле осязаемое воплощение своей победы, видел, как эта победашествует среди огней, ароматов и благозвучий, и был теперь готов провозглашатьее по всей стране, сколько мадам Екатерине будет угодно.

Кто же все-таки искренне сомневался в этой победе? Кроме христиан,существуют еще чувствительные натуры. Молодой д’Эльбеф по складу своегохарактера действовал всегда или под влиянием минуты, или же следоваловладевшему им чувству. Он понял, что Елизавете могло бы с таким же успехомбыть не девятнадцать лет, а все девяносто. Он видел, как Карл Девятый смотритвслед своей супруге — с тем же выражением, что и все остальные: на его лиценаписана почти суеверная покорность с оттенком легкой иронии. Елизаветупоказали королю и его придворным дважды: перед самой резней и сейчас же посленее. «Когда эрцгерцогиня снова спустится по темным лестницам в свои одинокиепокои, кто обнимет ее, кто приласкает?» — думал д’Эльбеф, в то время как мимопроходили все новые фрейлины. Над толпою опять появился балдахин.

Пышное зрелище продолжалось; только один из зрителей ничего не видел, невоспринимал ни звуков, ни благовоний, сопровождавших шествие. Он чуял запахкрови, слышал истошный крик и вой; видел своих друзей, сваленных в кучу, другна друга, точно падаль. Весь вечер он держал себя в руках, занималсянаблюдениями и всех сторонился — так было безопаснее. Но слишком долго этого невыдержишь: он же не философ и не убийца по расчету, и у него в душе нет тогохолода, который царит в опочивальне старухи. Напротив, что-то жжет ему грудь игубы; он изнемогает, он чувствует это совершенно явственно. Его блуждающий взорискал, чем бы прежде всего попросту утолить жажду. Ничего не найдя, онудивился, что тут так много людей, и все они стоят слишком близко к нему.Особая подавленность оттого, что его теснят тела ближних, была ему раньшеневедома, а ведь он жил, всегда окруженный людьми. Вдруг он понял, что именно сним происходит: это ненависть. Сейчас он испытывает ненависть — более неистовуюи непреодолимую, чем даже в ночь резни.

«Чтоб вы все подохли! — вот чего он желал этим людям; выставив подбородок,он исподлобья посмотрел вокруг таким взглядом, каким еще никогда не смотрел насебе подобных. — Даже если бы мне самому пришлось вместе с вами погибнуть!Нужна проказа — я сам заболею проказой. Вы еще первого белого прыщика неуспеете заметить на моей коже, как я вас уже заражу, и пусть болезнь разъестваше тело гнойными язвами! Всех вас, с вашими телесами, обагренными кровью моихмертвых друзей! Меня вы оставили в живых, чтобы я видел вашу победу во всехподробностях, любовался на ваше шествие и на ваше золотое пугало. В кого же мневцепиться зубами? — размышлял он, неторопливо выбирая себе жертву. Ни одно изэтих лиц, с написанным на них подхалимством, вызовом или иронией, не моглоутолить его жажду. — Хочу твоей крови, мой страстно желанный враг!»

Его внимание привлекла щека какого-то любопытного, который подмигнул ему снаглой фамильярностью, — особенно бесстыжая щека! Наглец даже не отпрянул,когда Генрих коснулся ее, Поэтому Генриху удалось хорошенько запустить в неезубы.

Однажды он видел в провинции, как дрались два крестьянина и один именно такукусил другого — это пришло ему на память в ту минуту, когда он наконецвыпустил щеку придворного. В душе осталось отвращение и вместе с тем какая-тоудовлетворенность. Но почему же любопытный — кровь текла у него на белыйворотник, — почему он не завопил? Он едва застонал. А потом проговорил —доверчиво, шепотом, все еще не отодвигаясь от Генриха:

— Ваше величество, король Наваррский! Вы, наверно, видите мою черную одеждуи мое длинное бледное лицо? Ведь вы укусили шута, я здешний шут.

Услышав это, Генрих отпрянул от укушенного, насколько допускала теснота.Шут тоже двинулся за ним. Прикрыв щеку, из которой текла кровь, он сказалгулким и дребезжащим нутряным голосом: — Пусть не видят, что мы с ваминатворили; шут должен быть грустен: он познал горе и поэтому кажется особенносмешным. Верно? Значит, вы легко можете занять мое место, ваше величество,король Наваррский, а я — ваше. И никто даже не заметит подлога.

Шут исчез. Ни одна живая душа не узнала, что Генрих укусил его. Даже сам