Молодые годы короля Генриха IV

Оглавление

125

самые интимные сборища; в мальчиках они тоже кое-что смыслили.

— Встань! — приказал персидский султан, блистая каменьями своего тюрбана.Кузен Наварра вскочил с упругостью мячика. Султан властно заявил: — Ты мойличный пленник, и никто не смеет поднять на тебя руку. Помирись же с моимвизирем! — Генрих только того и ждал. Он тут же исполнил вокруг канцлеранастоящий танец примирения, а восточная роль последнего обязывала итальянца сбесстрастным достоинством взирать на все происходившее, хотя у него от яростиглаза вылезли из орбит.

— Великий визирь! — обратился к нему Генрих. Он коснулся своей груди, затемгруди канцлера и как бы случайно попал пальцем в огромный сапфир. — В Персииужасно воруют, — добавил Генрих. К счастью, заиграл туш, и в его звукахпотонуло все, что окружающие еще могли услышать. Начался балет. Танцующиесеменили на носках, взмахивали покрывалами и сгибали стройные колени; тут былиодни мальчики, хотя некоторых и одели девушками. Их глаза искрились сквозьпрозрачную ткань покрывал, пожалуй, пособлазнительнее, чем женские; и еслизабыть о некоторых, слишком явных признаках мужественности, то движения их телказались совсем женственными. Те, которые сохранили свой облик юношей,протягивали мнимым девушкам кончики пальцев не менее жеманно, чем их «дамы», итак же мягко обнимали их гибкими руками, изнемогая в мольбе о любви. Танцорыдвигались плавно, без малейшего напряжения. И когда мальчики кружили «девушек»или плавно приподнимали их над собой, казалось, действуют не мускулы, а одналишь волшебная сила грации.

Тут-то дю Га и показал себя. В обычной жизни это был дерзкий на язык,глупый, нахальный и продажный малый; но сейчас он был как нельзя более наместе. И не случайно оказывался он при каждой фигуре танца в первом ряду.Зрители на помосте не спускали с него глаз, и каждый готов был поверить, чтоименно его благосклонности жаждет дю Га. Как и все другие мальчики, онопустился на колени перед своей «дамой» и молча молил о разрешении поднять еепокрывало. На самом деле он как бы преклонял колени перед королем или султаном,а незаметно для него выражал свои чувства канцлеру или визирю, уже не говоря отолстяке Майенне, который даже вспотел, так его разобрало. Всем этим господамчудилось, что они чем-то отмечены и даже возвеличены, а на самом деле шалопайпросто-напросто издевался над ними. В другое время дали бы ему пинок илиприказали повесить. Однако искусство имеет великую власть, хоть она имимолетна.

Но вот оно становится еще более волнующим. Кто бы подумал, что человеческиелица могут оказаться такими новыми и восхитительными, когда после искусноготанца, подготовившего зрителей к этой минуте, с юношеских лиц наконец-тосрывают покрывала? Даже у грубых мужчин дрогнуло сердце, тем более у короляНаваррского. У него невольно вырвалось проклятие — его обычное проклятие. Онглазам своим не поверил. Он даже потер их кулаком. — Габриэль? — спросилон.

— Он самый, собственной особой, — насмешливо заверил его верзила Гиз. —Один наложник срывает покрывало с другого: наш дю Га — с твоего Лерана.

— Выходи, будем с тобою биться!

— Будем, но не из-за мальчишки. Он красив, и его путь при новом дворепредрешен.

У Генриха на глазах выступили слезы. Ему хотелось сказать что-нибудь Лерану,но тот не поднимал ресниц. А ведь и у него когда-то, в Варфоломеевскую ночь,текли слезы из-под белой повязки, скрывавшей его лицо. Две жертвы этой ночи,Габриэль Леви де Леран и Карл Девятый, лежали тогда рядом на ложе короляНаваррского. Что ждет пас теперь?

Гиз насмешливо бросил ему вслед:

— Оказывается, такие создания были и у тебя, среди твоих людей в грубыхколетах, в сомкнутом строю, когда всадники по пятнадцати часов не слезали сседел и для отдыха пели псалмы!

В самом деле: что тут скажешь? — Леран прав, если он подчинился и готовпревратиться во что угодно, даже в девушку. — Так Генрих легкомысленноотмахнулся и от этого унижения, среди многих других он проглотил и его, и никтоне знал, куда их девает этот живчик. Он умел смеяться над собой, как будтосторонний человек. Низости тут не было никакой; вдумчивый наблюдатель не счелбы его ни бесчестным, ни дураком. Но только один наблюдатель, д’Эльбеф,старался понять, что же такое Генрих — дитя и глупец или человек, твердо идущийк намеченной цели. И д’Эльбеф наконец решил: он незнакомец, проходящий суровуюшколу.

Сам д’Эльбеф — наблюдатель, но и только. Отдаленный родственникмогущественного дома, без особых надежд и видов на будущее, он никогда невыделится среди остальных, а их он, видно, не слишком уважает. Поэтому ипридумывает себе службу на основании особых, присущих ему способностей. Имейд’Эльбеф такой же рост, как Гиз, он стал бы народным героем; но он держитсянебрежнее, и волосы у него темнее, и лицо не излучает сияния надменности. Унего влажные, преданные, очень красивые глаза, они провидят в Генрихе еговосходящую судьбу и ту силу, которая пока служит лишь непосредственномусамосохранению. И он друг Генриха в эти смутные дни, пока еще лишенные славы,даже наоборот. А когда счастье наконец улыбнется Генриху, д’Эльбефа подле негоуже не будет.

Девушки — они, собственно, мальчики — держат в руках золотые кубки. Ониподнимают их, тихонько вращают на кончике пальца и с ними кружатся сами, непроливая при этом ни капли. Кубки, видимо, означают любовный напиток, имальчики, изображающие и в танцах мальчиков, жаждут его. Выразительные позы ихтел говорят об этом томлении. Все более волнующими становятся эти позы, алчущиегубы приоткрываются, и когда желание становится уже нестерпимым, девушки льют