Молодые годы короля Генриха IV

Оглавление

162

приятно, пока она говорит: ты молод и по натуре своей избранник; блестящиевозможности сочетаются с твоими блестящими дарованиями, они прямо для тебясозданы, эти возможности; пока не пробил час великих деяний, стань неоспоримымповелителем этой провинции и вождем твоей партии; не спеши, небо здесь ясное,десять лет пролетят, как один день. До сих пор добродетель говорила приятныевещи.

Но тут ей вздумалось однажды сказать и даже вручить Генриху соответствующуюдокладную, записку о том, что королю Наваррскому не мешало бы самое позднее ввосемь часов быть одетым и уже начать молитву вместе со своими пасторами. Затемему надлежало бы пойти в свой кабинет и выслушать по очереди доклады всех, комуон давал какие-либо поручения. И больше никаких шумных тайных советов, накоторых хохочут, несут всякий вздор и затевают споры. Морней требовал, чтобыГенрих из всех своих советников отобрал только самых добродетельных. Но ктотогда остался бы, кроме него самого? Генрих должен служить личным примером длявсего своего дома, и не только для дома, но и для всего королевстваНаваррского, и не только для него, но и для всего христианского мира. Морней нетерпел в государе, которого избрал себе, ничего заслуживающего порицания. Пустькаждый находит в нем то, чего больше всего жаждет, но еще никогда не встречал:государи — брата, суды — справедливость, народ — заботу о том, чтобы снять снего тяжкое бремя. Государь должен помнить, что ему надлежит действовать нетолько с достоинством, но и с блеском; особенно же не следует никому даватьповода для клеветы. Даже чистою совестью не должен он довольствоваться. Адальше речь шла уже о совсем щекотливых вещах. Этот молодой человек,относившийся к своему званию члена совета с глубокой серьезностью, заговорил онравственности самого государя.

— Простите, сир, вашему верному слуге еще одно слово. Но с громкимилюбовными связями, которым вы уделяете столько внимания, теперь уже порапокончить. Наступило время, когда вы должны быть связаны любовью со всемхристианским миром, и особенно с Францией.

«Вторая Катрин! — подумал Генрих. — «Я напоминаю тебе о том, что ты долженлюбить бога, а не женщин», — вот ее слова». А теперь и второй гугенотнепрестанно твердит ему об этом. Нет, голос добродетели уже не звучал приятно.Правда, она поторопилась, требуя от молодого государя той благопристойности,которая пока не отвечала ни его характеру, ни плачевному состоянию егомаленькой одичавшей страны. Но именно это и, пожалуй, только это, всегда было уГенриха уязвимым местом. Когда он уже стал признанным наследником французскогопрестола, упрямая добродетель через господина де Морнея опять обратилась к немус теми же назиданиями, и они опять оказались некстати, вызвали в Генрихе гнев инасмешку! Под конец добродетель совсем умолкла. А жизнь идет дальше безпредостережений, добродетель уже не вмешивается, и стареющий Генрих опускаетсяпод воздействием губительных страстей, с помощью которых он еще поддерживает всебе иллюзию молодости. Да, так будет, Генрих. Молодость и любовь станутнекогда заблуждением твоего все еще ненасытного сердца. И тогда Морней уженичего не скажет. Радуйся, что хоть сегодня он говорит!

Но Генрих, наоборот, отомстил ему за это на тайном совете, в котором,кстати, так никаких изменений и не произошло. Король в присутствии своего послаМорнея заявил: он-де больше обязан католикам, чем гугенотам. Если последние емуи служат, то лишь из корысти или религиозного усердия. А католикам от этого нетникакой выгоды, ради его величия они действуют в ущерб своей религии. И стольнесправедливо было это сравнение, что даже придворные католики не моглиотнестись к нему спокойно. Но Генрих забыл о том, что человека надо беречь ищадить; в присутствии своего посла он закаркал вороном. Дело в том, чторевнителей истинной веры прозвали воронами оттого, что они носят темную одежду,то и дело каркают псалмы и, по слухам, весьма падки на всякую добычу. Когдакороль дошел до столь явного оскорбления и затем продолжал каркать вполголоса,притаясь в углу, все сделали вид, что не замечают этого, и как раз католикиначали громко разговаривать, чтобы заглушить его карканье. Генрих же вскореисчез.

Выйдя, он заплакал от злости и стыда за свое отношение к добродетели,воплощением которой был гугенот Морней. Отныне Генрих замкнулся, он уже непринимал своего посла наедине, и во всяком случае не в парке «Ла Гаренн» вшесть утра, ибо поднимался теперь только в десять. Но это не мешало ему думатьо Филиппе Морнее и сравнивать с остальными придворными чаще всего не к ихвыгоде. Генрих говорил себе: «Вот д’Обинье — это друг: он торопил меня спобегом из Лувра, и дю Барта — друг: он спас мне жизнь в харчевне, — уже неговоря о д’Эльбефе, которого мне ужасно недостает: он охранял каждый мой шаг.Но кто они? Воины, и храбрость для них — дело естественное, никто ею нехвастается, и она даже краешком не соприкасается с добродетелью. Если взятьлюбого из моих приближенных, хотя бы самого умного из членов совета, что от нихостанется при сравнении с Морнеем? Все они привержены каким-либо порокам, иныедаже прегадким». Но Генрих тем охотнее извинял их. Дружба и власть короляспособны многое зачеркнуть. Однако ни один не обладал знанием, высоким иглубокомысленным знанием великого гугенота. А отсутствие знаний возместитьневозможно.

Агриппа, старый друг, злоупотреблял щедростью своего государя, как никто;счетной палате в По его имя было известно лучше всех прочих. Однажды он сказалодному дворянину что-то насчет короля, и притом настолько громко, что Генрих не