Молодые годы короля Генриха IV

Оглавление

сильна была боль в руке. Его слуга и его пастор тотчас бросились к нему. Кондерастерянно замолчал.

— Я, — торжественно начал Колиньи, — смерти герцога Лотарингского не желал ине предвидел. Он сам думал о том, как бы меня убить, и сегодня рукой своегосына он все-таки это выполнил. Я же ничего против него не замышлял. Этоправда. Господь мне свидетель.

Они слушали его, и могло показаться, что и бог его слышит. Простившись,король Наваррский и Конде удалились, но не только потому, что этого потребовалхирург. Конде оробел, он решительно заявил двоюродному брату, что берет обратносвое обвинение. Генрих же молчал: в глубине души он не верил ни одному словугосподина адмирала. Напротив, он считал, что давняя ненависть Гиза и Колиньиимела весьма понятные причины. И вот Гиз подослал убийцу к тому, кто когда-тохотел смерти его отца. То обстоятельство, что старик — вождь протестантов,играло здесь меньшую роль, а может быть, и никакой. «Не в него целился убийца,а поэтому нам нечего за себя бояться. Марго!» — воскликнул кто-то внутри него,хотя он и продолжал размышлять. — «Да старик и не умрет. Просто он привыкнапускать на себя торжественность и даже в сомнительных случаях призывать всвидетели господа бога. Марго!» — бурно воззвало опять его сердце, и он ускорилшаг.

Амбруаз Паре разложил хирургические инструменты: надо было оперироватьпростреленную руку. Корнатон, верный слуга господина адмирала, и его пасторМерлен плакали, а немец-толмач, Николаус Мюс, с горестью созерцал могучуюфигуру страдальца, ибо он любил и почитал его. — Сегодня тоже пятница, тот жедень, когда страдал наш спаситель, — шептал толмач в тишине комнаты.

А между тем король Наваррский сделал то, чего требовало его чувствособственного достоинства. Вместе с Конде и молодым Ларошфуко он отправился кКарлу Девятому и заявил жалобу на покушение: покушаясь на господина адмирала,они подняли руку и на Генриха и на всех ревнителей истинной веры. Карл сам едвабыл в силах говорить: случившееся потрясло его еще сильнее, чем Наварру. Онтолько пролепетал, заикаясь: для него-де это все равно, что его собственныераны, — его палец, его рука. И он потряс перед ними руками, словно вдоказательство того, что отомстит за это злодеяние. Однако мать не дала емукончить, ибо она была тут: как только Медичи узнала, что явились протестанты,она отперла свою дверь. — Рана нанесена всей Франции! — воскликнула она. — Ещенемного, и они нападут на самого короля в его опочивальне! — При этом онаизобразила великий страх и действительно напугала своего бедного сына. Он всееще не мог поверить, что его родная мать способна участвовать в заговоре противнего. И король Наваррский, который был в этом убежден, все же заколебался:мадам Екатерина почти разубедила его, так как по-своему была искренна. Покушениена жизнь адмирала произошло слишком рано: Гиз действовал по собственномупочину.

Генрих не стал снова просить, чтобы Карл отпустил его и его людей, ссылаясьна то, что для них теперь в Париже небезопасно. Он удовольствовался обещанием,что король самолично посетит господина адмирала. — И я тоже, — поспешнодобавила старая королева. Не хватало еще, чтобы ее бедный сын беседовал подушам со своим так называемым отцом!

Раненому пришлось вытерпеть два разреза, которые были сделаны на руке, чтобыудалить пулю. Тот, кто отвращает взгляд от своей терзаемой плоти и во имягосподне преодолевает боль, скорее сохранит мужество, чем тот, кто, стоя рядом,все время видит перед собою какую-нибудь залитую кровью, изрезанную частьнашего бренного тела. И господин адмирал утешал других, пока пастор Мерлен невспомнил, что это, собственно, его обязанность. Он обратился к богу с горячеймолитвой, и как раз вовремя, ибо больной, пока раны еще не были перевязаны,потерял так много крови, что его силы начали угрожающе падать. Хирургнахмурился, он тоже, в сердце своем, молился, прикладывая ухо к грудипациента.

Когда господин адмирал наконец снова открыл глаза, то прежде всего как можногромче возблагодарил бога за эти раны, которых отец небесный его удостоил. Еслибы всевышний обращался с ним по заслугам, во сколько раз сильнее следовало быему тогда страдать! Пастор отлично понял то, чего не замечал сам тяжелобольной:подобными признаниями адмирал невольно подчеркивал вину своих убийц. Это былонедопустимо, и Мерлен предостерег его. Господин адмирал тотчас заявил, чтопрощает их. Со всем смирением, на какое он был способен, Колиньи исповедалсяперед всевышним и предал себя его милосердию.

— О господи! Что сталось бы с нами, если бы ты воззрел на прегрешения наши!Не оставь меня своей милостью, вспомни, что я отверг всех ложных богов ипоклонялся только тебе, предвечному отцу спасителя нашего Иисуса Христа!

Под ложными богами он разумел не только святых, но также Марса и Цереру, чьибесстыдные и пышные телеса нагло подпирают камин посреди королевского дворца, атакже Плутона и Юпитера, которых изображал на маскарадах полуголый король.Колиньи не любил этот грешный мир, хоть и боролся за него с таким упорством. Онне верил в вещественность, и для него было истинным только то, что незримо. Ион говорил богу, который был ему ведом: — Если мне все-таки суждено умереть, топрими меня сразу же в царствие твое, и я буду покоиться среди блаженных. —Адмиралу Колиньи столько пришлось бороться за презренный мир, что покой,пожалуй, был бы ему весьма кстати.

Все же одно угнетало его, в одном хотелось ему убедить господа бога,который, может быть, смотрел на дело несколько иначе. В то время как онпроизносил обращенные к богу слова, за ними безмолвно и неотступно следовали